Жил певчий дрозд (Отар Иоселиани, 1970)

После некоторого времени, потраченного на просмотр лёгкого, ни к чему не обязывающего кино, я снова вернулся к своему «серьёзному» си-листу. Размышления о том, что посмотреть (типа «нечего надеть» 🙂 ) оказались короче, чем ожидалось. В конченом итоге выбор сузился до двух фильмов: «Забриски пойнт» Микеланджело Антониони и «Жил певчий дрозд» Отара Иоселиани. Остановился на втором.

Потрясающий фильм. Вроде-бы, фильм ни о чём — живёт себе обаятельнейший человек, неповзрослевший мальчишка, старается помочь всем кто рядом. При этом, похоже, не обделён талантом. Весь фильм — цепочка маленьких, на первый взгляд, малозначительных событий, поступков, действий, слов… Но по мере просмотра эта цепочка формирует целостную картину. Яркую (хотя фильм и чёрно-белый), глубокую, атмосферную, и очень трогательную. Нельзя сказать что в главном герое Гие Антадзе (блестящая роль Гелы Канделаки) я узнал себя. Но многие его черты мне вполне присущи. Тем более этот фильм стал мне не просто близок. Похоже, к моим самым любимым фильмам добавился ещё один. Обязательно в ближайшее время посмотрю его ещё раз. Возможно, даже иногда останавливая — чтобы рассмотреть детали. Похоже, в кадры фильма не попадали случайные предметы. каждый предмет имеет свой скрытый смысл. Не удивительно — фильм относится к редкому сейчас жанру притчи.

Что ещё могу сказать? Считаю фильм обязательным к просмотру. Даже неоднократному. И убедительная просьба: если вы не смотрели фильм, не читайте дальше. Сначала посмотрите, а потом читайте.

Думаю, лучшую рецензию на этот фильм написал киновед Сергей Кудрявцев в далёком 1978 году. Вот она.

В фильме Отара Иоселиани детали кажутся случайными из-за того, что они не выделены из быта. Но повторяемость деталей намекает на их метафорический смысл (это как метафоры-рифмы). Детали можно разделить на четыре вида. Первые как бы предупреждают Гию о возможности смерти: на него чуть не свалилась кадка с фикусом, герой чуть не попал под машину, потом чуть не упал в открытый люк в театре и чуть было не выпил яд из пробирки. Ни о какой предопределённости смерти Гии здесь не может быть и речи. В наше время случайная смерть уже никого не удивляет — всё может произойти в быстротечной жизни. И названные детали словно напоминают Гии о том, что жизнь может оборваться мгновенно. А метроном и часы подсказывают: время-то идёт, а ты ещё ничего не сделал, ничего не успел, не написал свою музыку, занимался бесполезным и бесцельным — скрепки превращал в «ожерелье», которое потом вновь разбирали на звенья; из проволоки делал спираль, но и её затем разгибали; разбирал утюг, но не чинил; шил костюм, но не заканчивал. И оставалась непрочитанной кипа газет, а многое, многое другое — несделанным. Таковы детали второго вида. Так что же? Жил певчий дрозд? Порхал по жизни?

Но после смерти Гии остался не только крючок, на который часовщик Тамаз может повесить свою кепку. Конечно, этот крючок — единственная материальная память о герое. Но разве дело в этом? Может быть, стоит говорить о том следе, который оставил Гия в душах людей, если выражаться банально. Ведь он всегда был не замкнут в себе, но открыт вовне, к людям. Беспрерывно что-то делал для них — а значит, и для себя. Отводил друга к знакомому врачу, приходил к тёте Элисо на день рождения с цветами и аккомпанировал ей, подпевал вместо Гейдара мужскому хору, помогал какому-то незнакомцу в библиотеке решить трудную задачу. Наконец, Гия делал своё непосредственное дело — вносил собственную лепту, личный удар в литавры, пусть и вечно опаздывая на репетиции и концерты оркестра. Всё это — детали третьего вида. Так что же? Жил певчий дрозд? Приносил добро людям?

И, наконец, детали четвёртого вида. Гия всё время пытается куда-нибудь заглянуть — в окуляр теодолита, в глазок кинокамеры, в телескоп. Ему всё интересно. Он смотрит в мир. Но Гии некогда взглянуть в самого себя. Он хочет проникнуть в суть вещей, увидеть: что там, внутри. Но в углублённом постижении мира он не видит себя (вариант, обратный самоуглублению). Гия вглядывается в далёкое и не замечает близкого. У него дальнозоркость в противоположность близорукости. Гия смотрит на своих родителей в телескоп. Далёкое становится близким. Но всё равно плохо видно. И дело даже не в объективе. Причина заключается в «плохом зрении» самого Гии. Он не может на всё посмотреть вблизи, так сказать, в натуральную величину. Если большое видится на расстоянии, то для малого нужен микроскоп, а не телескоп.

***

Фильм «Жил певчий дрозд» говорит как об опасности «дальнозоркости», так и «близорукости» в жизни. Он ничего не решает, не определяет, а предлагает задуматься. И финальный кадр деталей механизма часов напоминает нам о необходимости этого раздумья. Анкер вращает маховичок, приводящий в движение маятник, — и тот отсчитывает секунды, минуты, часы, данные нам, зрителям, на размышление. Каждый из нас должен решить, что выбрать: замкнутость в себе или открытость вовне. Решить, пока не поздно. Пока не прерван бег нашей жизни, пока ещё сочится сквозь пальцы песок отмеренного нам времени. Пока есть ещё время и можно успеть.

Но можно рассматривать финальный кадр и как метафору Вечности, которая не знает остановки в своем перетекании из прошлого через настоящее в будущее. Сменяются поколения людей, время человека переходит во Время века, стремящееся к Вечности. Перед её лицом все мы равны, и она неумолимо вершит свой суд: подвергает забвению или сохраняет в памяти. И всё же — жил человек! Был!

Когда Гия остаётся наедине с самим собой, он всё равно занят каким-нибудь делом. И даже если вообще ничего не делает (редкий случай!), он всё-таки занят не собой, а разглядыванием замысловатого узора на обоях, который должен быть ему знаком ещё с детства. А за кадром возникает мелодия, которую пытается сочинить Гия. Можно считать её голосом его души, сожалеющей о том, что о ней так и не вспомнили. И тогда приходит на ум пролог ленты. Гия лежит на траве, задумчиво покусывает длинный стебелёк (что уже стало знаком раздумья человека), вслушивается больше в себя, чем в щебет птиц — и рождается мелодия, неторопливая исповедь человеческого сердца. Но не успев возникнуть, она тонет в гуле и шуме города. Робкое признание души исчезает в гаме и грохоте людского существования.

Даже в таком внешне прозаическом произведении, как «Жил певчий дрозд», можно обнаружить особое соотношение между сюжетом и фабулой. Фильм перенасыщен действием, сюжет ответвляется в разные стороны, значение приобретает каждая мелочь. Разгадка загаданной фабулы происходит только на смысловом уровне. Жил певчий дрозд — вот фабула. И она имеет метафорический смысл. Главное уходит в подтекст, сюжет лишён открытого конфликта, приближен к неторопливому течению жизни. Но малозаметные детали намекают на существование второго, смыслового пласта.

Метафорическим камертоном картины становится мотив истекающего времени, отсчитывающего часы и секунды человеческой жизни. Внутри повествования этот мотив сюжетно, бытово оправдан. Камертон необходим Гие как музыканту. А в часовой мастерской, куда он часто заходит, работает приятель Гии. Своеобразный «цейтнот» времени (хотя по-немецки «цейтнот» как раз и есть нехватка времени) заставляет Гию постоянно спешить.

***

Но в некоторые моменты действие как бы замедляется — наступает пауза, время останавливает свой бег (как, например, в прологе или в эпизоде, когда Гия, засыпая, рассматривает рисунок на обоях, словно так и не разгаданный до конца). Время здесь вырывается из конкретных реалий, лишается ежеминутности. Так происходит всегда, когда мы задумываемся, отключаясь от действительности. И время взывает героя к раздумью. Но он этого не замечает. Или не хочет замечать? Тратит жизнь попусту. Однако что-то остаётся после его внезапной, нелепой смерти — и кто-нибудь помянет добрым словом.

В финале время мифологизируется, превращаясь во Время. И судит героя? А может быть, нас зовёт к размышлению. Являясь истинной параболой, «Жил певчий дрозд» открыт в бесконечность — и зритель, выведенный из состояния покоя, будет пытаться определить для себя отношение к экранному персонажу, решать: как  следует жить.

Сергей Кудрявцев (с) 1978