8 октября 1892 года в Москве родилась Марина Цветаева. У меня неоднозначное отношение и к её личности, и к её творчеству. Но было бы несправедливо не признавать её роль в русской литературе и в то влияние, которое она оказала на всю русскоязычную поэзию. В связи с этой датой мне захотелось опубликовать в Клубе какой-нибудь не самый известный текст о Марине Цветаевой. Свой выбор остановил на воспоминаниях Владимира Сосинского. И вот почему.
Помните фильм «Служили два товарища»? В его финале была сильная сцена, когда белый офицер, роль которого сыграл Владимир Высоцкий, смотрит на своего верного боевого коня, которого он был вынужден оставить на берегу, когда самому удалось сесть на последний отплывавший из Крыма корабль. Конь в отчаянии поплыл за кораблём, а офицер, не вынеся душевных мук, застрелился. Помните? Так вот, у этого офицера был реальный прототип: Владимир Брониславович Сосинский.
Владимир Сосинский
Владимир Брониславович Сосинский (полное имя Бронислав Рейнгольд Брониславович Сосинский-Семихат) — русский прозаик, литературный критик и мемуарист. Он родился 21 августа 1900 года в Луганске, в семье часто переезжавшего с места на место инженера. В 1918 году был призван в Белую армию, воевал в армиях Деникина и Врангеля, был ранен в грудь навылет. Барон Врангель лично наградил его орденом Николая Чудотворца. Подход к награждению этим орденом был весьма строгим. Орденом Святого Николая Чудотворца мог быть награжден лишь тот, кто, «презрев очевидную опасность, и, явив доблестный пример неустрашимости, присутствия духа и самоотвержения, совершит отличный воинский подвиг, увенчанный явным успехом и принесший полную пользу».
В 1920 году на одном из последних пароходов успел эмигрировать в Константинополь. Кстати именно этот эпизод и попал в фильм. Только, в отличие от героя Высоцкого, Владимир Сосинский стреляться не стал, а застрелил коня. Об этом мне рассказал его сын, известный советский и российский математик Алексей Сосинский, с которым меня познакомил другой известный математик Борис Петрович Комраков.
***
Из Константинополя Владимир Сосинский переехал в царскую Болгарию, где в 1923 году с золотой медалью закончил Шуменскую гимназию. В 1923 переехал в Берлин, где познакомился с молодыми поэтами Вадимом Андреевым (сын известного писателя Леонида Андреева), Семёном Либерманом и Георгием Венусом, а также поэтессой Анной Присмановой. Они образовали литературную группу «4+1», в которой Анна Присманова и была этим самым +1. Хотя есть и другая расшифровка названия группы: «четыре поэта и один прозаик». Прозаиком в группе был именно Владимир Сосинский. В конце 1923 года группа выпустила сборник стихов «Мост на ветру», к которому он написал предисловие «Улыбка на затылке».
В следующем году Владимир Сосинский уехал в Париж, где в 1925 году за свой рассказ «Аланд» получил премию от журнала «Звено». Вскоре после приезда в Париж Сосинский познакомился с Мариной Цветаевой, помогал ей организовать ее первый творческий вечер в Париже. Он подружился с поэтессой и в дальнейшем выполнял множество поручений Цветаевой, связанных с её выступлениями и публикациями. Примерно тогда же он познакомился с Ариадной Черновой, дочерью Виктора Чернова, основателя партии эсеров и председателя Учредительного собрания в 1918 году, разогнанного большевиками. Вскоре они поженились.
Первое время Сосинский работал в издательском отделе торгпредства СССР во Франции, писал рассказы, рассылая их по различным изданиям. На его первые опыты обратила внимание ведущий критик выходящего в Праге журнал «Воля России» Надежда Мельникова-Папоушек.
Буквально в следующем номере пражского журнала появился рассказ Сосинского из эпохи Гражданской войны «Ita Vita», весьма понравившийся редактору «Воли России». После этого Сосинский был приглашен на работу в качестве секретаря редакции и организатора в Париже Франко-славянской типографии. В ней начал печататься по-прежнему выходящий в Праге журнала «Воля России». При типографии Сосинский вскоре с помощью Татьяны и Ирины Рахманиновых (дочерей композитора С.Рахманинова) основал издательство, названное в их честь «ТАИР». В этом издательстве, в частности, вышло первое издание романа Евгения Замятина «Мы». Сосинский, обнаруживший в себе еще и способности к рисованию, иногда оформлял выходящие в издательстве книги. В «Воле России» Сосинский выступал ещё и как рецензент. Его первое критическое выступление было связано с произведениями Ильи Эренбурга.
***
Весной 1928 в Париже по инициативе Марка Слонима, Вадима Андреева и Сосинского было образовано литературное объединение «Кочевье». Оно ставило целью «развитие творческих сил молодых писателей и самоутверждение их в эмигрантской литературной среде, в которой представители нового литературного поколения не всегда встречали поддержку и сочувствие». Еженедельные собеседования превратились в публичные собрания, которых за два с небольшим года прошло более ста. Сосинский принимал в работе «Кочевья» самое непосредственное участие. На одном из вечеров он читал свои произведения, на другом состоялся разбор рассказов Сосинского. Выступал Сосинский на «Кочевье» и с устными рецензиями на книги Юрия Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», Осипа Мандельштама «Египетская марка», Бориса Пильняка «Красное дерево». Делал доклады о Иване Бунине и поэзии в журнале «Воля России». 21 января 1932 Сосинский в качестве «собеседника» был на докладе Марины Цветаевой «Поэт и время».
Среди близких друзей Сосинского в Париже были Марина Цветаева, Алексей Ремизов и Михаил Осоргин, который позже, когда Сосинский попал в немецкий концлагерь, почти 2 года регулярно посылал ему туда продовольственные посылки.
***
С первых дней Второй мировой войны Сосинский вступил в Иностранный легион и пошел воевать с фашизмом, был ранен, попал в плен. Пробыв 3 года в концлагере, в 1943 сумел освободиться и сразу же вступил в ряды Сопротивления. Вместе с Вадимом Андреевым Сосинский участвовал в боях под Олероном, за что после войны был награжден советским правительством медалью «За боевые заслуги».
В 1946 году он со своей женой принял советское гражданство, но во въезде в страну ему было отказано. В 1947 в нью-йоркском журнале «Новоселье» (№31) был опубликован его рассказ «Срубленная ель». С 1947 года Сосинский работал секретариате ООН в Нью-Йорке заведующим отделом стенографии русского языка, иногда писал.
В 1960 Сосинский вернулся в Россию. С собой он привез сохраненные им более 100 писем, рукописей, фотографий Марины Цветаевой, Алексея Ремизова, Михаила Осоргина и др. своих парижских друзей. Эти рукописи он сдал в государственный архив.
После возвращения Сосинский неоднократно пытался познакомить соотечественников с литературным наследием Михаила Осоргина и со своими воспоминаниями. Это это стало возможным лишь через четверть века после приезда Сосинского в Россию, и в основном уже после его кончины. Владимир Брониславович Сосинский скончался в 1987 году в Москве.
Владимир Сосинский: Воспоминания о М. Цветаевой
Посвящается Льву Абрамовичу Мнухину за то, что он заставил меня их написать, для чего я в себе не находил сил и желания в течение тридцати семи лет.
Марина Ивановна Цветаева была ни на кого не похожа, ни на кого, кто жил на земле в мое время. Она пришла с другой планеты, с другими понятиями и представлениями о морали, этике и взаимоотношениях с людьми… Надо всегда, повсюду, и в прошлом, и настоящем, и будущем, быть на стороне побежденных: в Вандее — за королевскую рать, надо быть не на стороне санкюлотов, которые не оставили в живых ни одного из офицеров Луи XVI.
Не помню, кто это сказал: «Благородная, страстная и горестная Цветаева — поэт хвалы и хулы — всегда на стороне побежденных. Победители, будь они даже освободители, ей чужды»... (Цитата из предисловия Юрия Иваска «Благородная Цветаева» к первому изданию кн.: Цветаева М. Лебединый стан. Мюнхен, 1957)
Всех, кто в государстве приходит к власти, надо не восхвалять, а ненавидеть…
Ольга Елисеевна Колбасина-Чернова не только выхлопотала французскую визу для Эфронов, не только прислала денег на дорогу, он отдал в своей трехкомнатной квартире лучшую, самую вместительную комнату, освободив гостей от квартплаты, которую сама вносила, что не помешало Марине Ивановне на вопрос пришедшего с нею познакомиться князя Святополк-Мирского: «Кто эта очаровательная дама, которая открыла мне входную дверь?» — ответить так: «Ах, не обращайте внимания — это моя квартирная хозяйка»…
***
Марк Слоним, единственный за рубежом редактор, который печатал все без ограничений, что писала Марина Ивановна в стихах и в прозе, — не стоил уважения. Как глубоко был уязвлен на закате своих дней Марк Львович, фигурирующий в письмах к Черновой под кличкой «дорогой» то со строчной, то с прописной буквы (Марина Ивановна умела людей наделять кличками, иногда очень злыми), когда Глеб Струве прислал отрывки из этих писем Марины Ивановны, где она подшучивает над его романами, манерой жить и над его литературоведческими неудачами. «Может, не печатать?» — деликатно спрашивал Струве. Слоним гневно ответил: «Все печатайте, как есть». И в то же время вы можете прочесть в письмах Ариадны Эфрон в Москве в Нью-Йорк в начале 1960 года: «Передайте от меня сердечный привет Марку Львовичу — я часто его вспоминаю в числе редких и настоящих маминых друзей».
В письмах из Праги в Париж Марина Ивановна возмущается чехами, их скупердяйством, их душевной бедностью, их затхлым провинциализмом, восторгается французами, русскими во Франции и рвется в Париж. А в письмах из Парижа к А. Тесковой хвалит чехов, своих благороднейших и верных друзей, и поносит Париж.
Меня нисколько не смущает такой образ Марины Цветаевой, который я стараюсь правдиво изобразить. Я нисколько не умаляю ее ни как поэта, ни как человека, я продолжаю ее обожать, больше: обожествлять, любить и восхищаться ею. Я не делю ее на поэта и человека, а просто любил и люблю во всех ипостасях.
***
Больше всех писателей России Марина Ивановна любила до обожания Алексея Ремизова, что не помешало ей съязвить в письме ко мне, обвинив его в дурном к себе отношении: «Ремизов с несколько двусмысленной дружественностью (ему не передавать!) прислал мне статейку А.Яблоновского — „На-ка, почитай-ка!“»
Мы все томительно долго ждали на rue Rouvet приезда Марины Ивановны. Она что-то все откладывали свой приезд, по-видимому боясь потерять чешскую стипендию, а «Дорогой» и «Невинный» (Е.А.Сталинский) все не могли получить у чехов по этому поводу вразумительного ответа. И когда мы уже истомились донельзя, семья Эфронов оказалась с нами.
Боже, какая это была интересная семья! Само собой разумеется, в ней и в нас безраздельно царила Марина Ивановна.
Мы не разочаровались при первой встрече, как это обычно бывает, когда долго ждешь. Больше того: мы были очарованы. Мы жадно ловили каждое слово Марины Ивановны — удивлялись, смеялись, восторгались. И внешность ее нам очень понравилась: и как близоруко щурит глаза, и как лорнирует — совсем не с тем небрежением и высокомерностью, как Зинаида Гиппиус. Понравилось, как одевается, как закидывает ногу на ногу. Она был молода, стремительна, а угловатость ее, острые углы напоминали мне Иду Рубинштейн кисти Серова…
***
А что за прелесть была Аля! Такой милый увалень, толстенький теленок. Она и считала себя теленочком, чувствовала себя им…
А какая Аля красивая! большие-большие голубые глаза, голубее неба, бездоннее альпийского озера, и чуть ироническая, в Сергея Яковлевича, насмешка в огляде вокруг себя. Но усмешка не на тонких злых губах, на теплых, мягких — очень загадочная — себе на уме — и в то же время по-женски кокетлива.
Как они были прелестны обе — мать и дочь — и как подходили друг другу.
Гляжу на них через более чем полвека и не могу не прошептать:
— «Марина, спасибо за мир!» —
Дочернее странное слово.
И вот — расступился эфир
Над женщиной светловолосой.
Но рот напряжен и суров.
Умру, а восторга не выдам!
— Так с неба Господь Саваоф
Внимал молодому Давиду.
Как все верно здесь: и светловолосая женщина, она скоро потемнела, и еще скоро пришла седина. И часто, увы слишком часто, «рот напряжен и суров».
***
О нашем знакомстве Аля Эфрон вспоминает в одном из своих писем: «Помню ваш прелестный весенний хоровод женихов и неваше праздничное навсегда осталось у меня под знаком боттичеллиевского „Рождения Венеры“, висевшего в комнате Лисевны (Ольга Колбасина-Чернова).
Как удивительно! А ведь и правда боттичелливское, ренессанское было в ваших триединствах — дружб, любвей — грация, рыцарственность, чистота… Боже мой, Боже мой!»
Когда я впервые читал эти чарующие строки Ариадны Сергеевны, горько мне было припоминать, как Марина Ивановна пыталась разрушить этот боттичеллиевский хоровод. Из нас, трех женихов, она выбрала самого красивого, самого талантливого, самого в себе замкнутого — Даниила Георгиевича Резникова. Что только не делала Марина Ивановна, чтобы Даниила оторвать от Натальи Викторовны. Всего не перескажешь. Мы за него боролись втроем и за Наташино счастье. Приведу лишь один отрывок из письма к нему Марины Ивановны из Вандеи: «У нас целая бочка вина, и поила бы Вас — вино молодое, не тяжелее дружбы со мной. Сардинки в сетях, а не в коробках. Позже будет виноград. Чем еще Вас завлечь? Читала бы Вам стихи».
***
В жизни Марины Цветаевой с ее многочисленными романами, и эпистолярными и всякими, если говорить по-настоящему, был всего лишь один-единственный роман. Она принесла свою верную любовь к Сергея Яковлевичу через всю свою жизнь и только однажды сорвалась… Эта «измена» дала нам две дивные поэмы и два десятка совершенно гениальных писем, лучших в ее богатом эпистолярном наследии. И эта любовь быстро потерпела фиаско, привела к жалкой комедии вплоть до покупки самой Мариной Ивановной… подвенечного платья невесте героя (М. С. Булгаковой. Факт покупки платья М. Цветаевой недостоверен) «Поэмы Горы» и «Поэмы „Конца“».
…В Ялте кто-то из наших поэтов (имени не назову) хвастался мне своим бурным романом с Цветаевой после ее возвращения на родину. Во время его рассказа я все думал, как один из героев «Записок из Мертвого дома»: «И все-то он врет! И все-то он врет…»
Так я думаю сегодня так думал и в 26 лет, когда дал публичную пощечину редакции «Нового дома» и вызвал на дуэль одного из редакторов журнала, осмелившегося недобросовестной подборкой цитат из «Поэмы Горы» изобразить Цветаеву женщиной легкого поведения, а «Версты», в которых была опубликовала эта поэма, назвать публичным домом!
***
Гронский, Штейгер, Иваск, Слоним, Резников, Гуль — это все выдумка, придумано Мариной Ивановной, но придумано так талантливо, что заставило некоторых из них поверить, что романы были. Марина Цветаева — волшебница и чародейка — создавала людей, вызывала их из небытия, из нетути, и наделяла их несметными богатствами. Она их переделывала, перекраивала, перекрашивала или просто выдумывала. И их такими новорожденными изображала в своих дивных письмах.
Боже! Какие они все у нас красавицы, рыцари, боги, как умны, вдумчивы, романтичны, как ловко, подражая Марине Ивановне, владеют эпистолярным пером, хотя никто из них, за редким исключением, не достоин был приблизиться к ней даже на пушечный выстрел. У Марины Ивановны с рождения была волшебная палочка, и она могла из ничего сделать поэта. Она любого могла заставить писать хорошие стихи, хорошие письма.
***
Она заколдовала даже — в круге своем — и великих поэтов, которые были поэтами и их не надо было учить писать стихи и эпистолы. Два гения нашего столетия! Но это тоже не были романы.
Возвращаюсь к герою «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» — единственному роману Цветаевой вне семьи, — с недоумением развожу руками: ведь и этот кратковременный роман — что это был за роман! Герой этих двух поэм как-то говорил мне: «Не понимаю ваших восторгов перед стихами Марины Цветаевой. Я, например, их вовсе не понимаю, а те, что понимаю, они мне ничего не говорят. У меня, простите, полное отвращение к ее творчеству». Вчитайтесь в эти поэмы, да из писем ее к Константину Родзевичу (мне посчастливилось прочесть их в 1960 году — это самое значительное в эпистолярном наследии Цветаевой, и тогда они мне показались значительнее самих поэм) видно, как жадно Марина Ивановна ловила крошки внимания его к себе. Стоило ему сказать какое-нибудь банальное ласковое слово, и вот уже оно возводится в шедевр — в диалог Ромео с Джульеттой. Он взглянет на Марину Ивановну, и ей уже кажется, что на нее взглянуло бездонное озеро его прекраснейших глаз.
Не уверен, но думаю, что сам Родзевич (она всегда почему-то писала: «Радзевич») не написал ей ни одной эпистолярной строчки: ему нечего было ей сказать.(См. о К. Б. Розевиче в воспоминаниях А. Эфрон (с. 00). Отнюдь не чуждый миру искусства (он сам рисовал, переводил стихи Рильке), К. Родзевич бережно сохранил все адресованные ему М. Цветаевой письма и ее стихи и передал их в 1960 году через В. Сосинского Ариадне Эфрон)
***
У Марины Ивановны была слабость, как я уже отмечал, к побежденным, к проигравшим игру, к людям, выкинутым из истории на свалку. И еще одна слабость у Марины Ивановны — к старикам: «мой идеальный старик», что отразилось и в ее творчестве. Вспомните: она воспевает Казанову не в расцвете его ловеласских успехов, а на закате его дней. Две эти ее слабости соединились в Александре Федоровиче Керенском, хотя тогда он лишь приближался к старости, но дряхлел очень быстро. Он все делал быстро, стремительно… Мне выпала честь их свести.
Когда Марина Ивановна поселилась на рю Руве, она в первый же день заявила мне что я обязан привести его к ней этого бывшего главнокомандующего русскими армиями, о котором «Малая Советская Энциклопедия» удивительно высказалась как раз в те дни, когда я в первый и последний раз ввел его в уютную квартиру на рю Руве:
«Песнопевец „бескровной революции“, он спас голову Николая отменой смертной казни, но восстановил ее для солдат на фронте» (!).
Я обещал Марине Ивановне привести к ней Керенского (М. Цветаева познакомилась с А. Ф. Керенским в Праге в 1923 г. Встреча в Париже, о которой вспоминает В.Б. Сосинский, — продолжение этого знакомства).
Этот день живо помню. В нем было много неожиданностей для всех сторон. Начались они уже в самой редакции газеты «Дни». Я предварительно созвонился с Керенским.
Он бурно вылетел из своего кабинета, где висел большой портрет его любимицы, «бабушки русской революции», Брешко-Брешковской, которая в свою очередь, обожала Керенского. Вылетев из кабинета в приемную, он стал озираться вокруг. Он был дико близорук. Когда Бабель в своем рассказе «Линия и цвет» говорит ему: «Нужны очки, Александр Федорович», — тот отвечает: «Никогда. Полтинник за очки — это единственный полтинник, который я сберегу».
***
Увидев меня, Александр Федорович стремительно приблизился ко мне и, тыкая совершенно неприлично в мою сторону указательным пальцем, загремел:
— Ладинский!
— Нет, Александр Федорович, Сосинский.
— Ну какая там разница: Ладинский — Сосинский. Оба вы пишете. Оба — сотрудники моей газеты.
— А я думал, что вы более наблюдательны, лучше запоминаете лица. Когда, кстати говоря, вы вели июльское наступление, как вы распознавали и не путали офицеров?
Он вплотную подошел ко мне. Клюнул носом не в плечо:
— По погонам, по погонам.
«Вот уж нет! — подумал я. — По погонам никак нельзя было. Ведь, чтоб немцы не узнали, какие части стоят перед ними, попадавшие в плен солдаты и офицеры не имели никаких обозначений на погонах».
В те дни мы все находились не при деньгах, тем более что все ухлопали в тот вечер на ужин. У меня не было денег на такси, и я повез Керенского в метро.
По дороге, как все молодые люди учат стариков, учил я уму-разуму главковерха и автора только вышедшей «Гатчины»: «Ваши „Дни“ все советское ругают и не замечают того, как много положительного происходит там. Милюковские „Последние новости“, которые считаются консервативнее эсеровских „Дней“, даже они отмечают много интересных событий на родине. А какая проза! Какие стихи! А театры?! Мейерхольд, „Габима“, Таиров, Вахтангов!»
Александр Федорович морщился, возражал слабо и как-то устало.
И вот торжественный ужин на рю Руве. Хозяйки превзошли самих себя: чешско-русско-французская кухня. Вина! Водка «Смирновка». Дорогая скатерть, одолженная у соседей. Салфетки. Хрустать от соседей.
Есть такие корешки, которые на правах школьных товарищей или грешной вашей общей молодости вваливаются к вам в любое время без всякого предупреждения, без телефонного звонка и как раз именно в такой момент, когда ты меньше всего его ждешь и когда с тобой люди, отнюдь ему не подходящие, и он им не подходит! У меня был такой Алеша Селиванов, однополчанин, одноклассник и сверстник. Он ввалился даже не ко мне, а в дом моей будущей невесты. И ко всем бедам был сильно на взводе. О его профессии можно не говорить: русский офицер в Париже двадцатых годов, само собой разумеется, шофер такси, да еще ночной.
***
За столом всецело царили Марина Ивановна и Александр Федорович. Все остальные только слушали их. Кроме, конечно, Алеши Селиванова. Когда разговор зашел о современной литературе — той и этой — Марина Ивановна на первые места выдвинула Алексея Ремизова и Бориса Пастернака, Александр Федорович рьяно возражал, показав свое высокое искусство оратора и полемиста — он был за прозу Ивана Бунина и за поэзию Константина Бальмонта. Бурному спору положил конец Алеша Селиванов.
Он безапелляционно заявил:
— Нет, Александр Федорович, вы ошибаетесь. Дайте мне хорошую бутылку красного вина, и я напишу вам рассказ не хуже Бунина.
Этим заявлением весьма заинтересовалась Марина Ивановна. Но я тотчас же заметил, что с ее стороны это была игра!
— Александр Федорович! А что вы думаете, — прищурилась Марина Ивановна, что она всегда делала, когда говорила что-нибудь особенное и оригинальное, — если мы ему купим бутылку красного вина, вдруг он на самом деле напишет шедевр?
— Да, — задумчиво, на полном серьезе (но я не утверждаю, что Керенский не понял шутки) ответил он. — Только я, как юрист, хочу знать, в какой момент мы дадим ему эту бутылку: до или после?
— Да, конечно, — ведь он же вдохновляется вином.
— А если он никакого рассказа не напишет?
— Ну будет перед нами в долгу…
В этот вечер Марина Ивановна не хотела читать своих стихов.
Но Керенский настаивал.
— Не знаю, что читать, — прошептала мне на ухо Марина Ивановна. — Посоветуйте. Ведь моих стихов он не понимает. А! Вспомнила: Вот что-то я прочту.
И она прочла:
Настежь, настежь
Царские врата!
Сгасла, схлынула чернота.
Чистым жаром горит алтарь.
— Христос Воскресе,
Вчерашний царь!
Пал без славы
Орел двуглавый,
— Царь! — Вы были неправы.
Помянет потомство
Еще не раз —
Византийское вероломство
Ваших ясных глаз.
Ваши судьи —
Гроза и вал!
Царь! Не люди —
Вас Бог взыскал.
Но нынче Пасха
По всей стране.
Спокойно спите
В своем Селе.
Не видьте красных
Знамен во сне.
Царь! — Потомки
И предки — сон.
Есть — котомка,
Коль отнят — трон.
***
После Марины Ивановны Ариадна Чернова превосходно прочла отрывок из «Молодца». Цветаева очень высоко ценила ее мастерство, не раз говорила, что никто так хорошо не читает «Молодца», как она, — и, даря ей свое «Ремесло», украсила его такой дарственной надписью:
«Ариадне Черновой, полу-дочери, полу-сестре, — Марина Цветаева».
Никогда не забуду финал этого удивительного, роскошного ужина — последние слова Керенского. То ли он слишком много выпил — или это у него уже начинался склероз, но он вдруг рассказал всем о настроениях молодой эмиграции, и вот что совсем недавно один из этих оболтусов говорил ему о Советском Союзе: и слово в слово пересказал все то, что я ему говорил в метро!..
Хочу привести отрывок из письма Марины Ивановны ко мне:
«Милый Володя, Вы очень хорошо ко мне подошли, просто — у меня никогда не было времени и у Вас не было. Чувство требует времени, не мысль. Мысль — вывод. Чувство всегда начинает сначала, оно прежде всего — работа (и забота!). Есть лучший мир, где все наши умыслу зачтутся, а поступки отпадут. Тогда Вы, и Адя, и Ольга Елисеевна, и Наташа увидите, что я лучше, чем вы все видели, чем мне здесь дано было быть. Там у меня будет время быть собой, чувствовать и излучать.
Тетрадь прожорлива, особенно, когда ее не кормишь. Там не будет тетрадей».
Письмо В.Б. Сосинского своей невесте — будущей жене — Ариадне Викторовне Черновой
1926, 7 февраля.
Все до сегодняшнего утра живут вчерашним вечером. Как радостно на Rouvet! Огромная прекрасная победа Марины Ивановны. Привожу себя в порядок, чтобы суметь рассказать… К 9 часам весь зал был полон — публика же продолжала наплывать. Около кассы — столпотворение. Отчаявшийся, потерявший всякую надежду — кассир Дода, — растерянные, разбиваемые публикой контролеры — застрявшие между стульев — навеки! — распорядители. Картина грандиозная! Марина Ивановна не может пройти к своей кафедре. Мертвый, недвижный комок людей с дрожащими в руках стульями над головами затер ее и Алю. Марине Ивановне целуют руки, но пропустить не в силах. Вова Познер, балансируя стулом, рискуя своим талантом, жизнью, сгибается к руке М. И. Чей-то стул — из рук — пируэтом — падает вниз — на голову одной, застывшей в своем величии даме. Кто-то кому-то массирует мозоли, кто-то кому-то сел на колени. В результате — велика правда Божья: все, купившие пятифранковые билеты, сидят; все Цетлины, Познеры — толкутся в проходах.
***
Марина Ивановна всходит на высокую кафедру. Наше черное платье с замечательной бабочкой сбоку, которую вышила Оля. Голова М.И., волосы, черное платье, строгое, острое лицо — говорят стихи заодно с готическими окнами — с капеллой. Читала М.И. прекрасно, как никогда. Каждый стих находил свой конец в громких ладонях публики (!). Публика оказалась со слухом, почти все знали стихи М.И. — сверх ожидания воспринимала почти правильно. Движение проявлялось в тех местах, где сочетания слов были ясны для всех, иногда даже в тех местах, где звучал интересный ритм, воспринимавшийся вне смысла. М.И. читала вначале стихи о Белой Армии. Во втором отделении — новые стихи. Все искала глазами Алю, она сидела на ступеньке — у рояля — весь вечер. Рядом с ней — почти на полу — Шестов; на стуле: Алексей Михайлович (Ремизов) шепотом Шестову: «Вон тот жук черный, кудлатый — на Оле Черновой недавно женился».
Весь вечер — апология М.И. Большой, крупный успех. Отчетливо проступило: после Блока — одна у нас — здесь — Цветаева. Сотни людей ушли обратно, не пробившись в залу, — кассу закрыли в 9 ½ часов, — а публика продолжала валом валить. Милюков с женой не могли достать места, Руднев, Маклаков — стояли в проходе. Кусиков с тремя дамами не добился билетов. (Упоминаю о Кусикове, ибо он специалист в этой области.) Сергей Яковлевич, бросив все, бегал по дворику, куря папиросу за папиросой.
Да, Адя, видел своими глазами — у многих литераторов вместо зависти — восторг. Как хорошо! Если бы навсегда можно было заменить зависть — восторгом.
На Rouvet — радость… длится до сегодняшнего дня… Солнце — в «звончатом огне», нежданный гость — завершает вчерашний день. Я завершаю его — письмом к Тебе…
В этом достаточно непростом для восприятия тексте упоминается очень много людей. Не все из них хорошо известны. Снабжать этот текст справочным аппаратом я посчитал излишним. Но при этом создал странички для каждого из упоминаемых здесь персонажей. У меня есть вопрос: стоит ли разместить на сайте хотя бы краткую справку о каждом из них?
Александр Зеневич
Как известно, по каноническим правилам Православной Церкви самоубийц хоронят без церковного отпевания, по ним не служат панихиды. Но мало кто знает, что в 1991 году, в день пятидесятой годовщины кончины Марины Цветаевой, в московском храме Вознесения Господня у Никитских ворот была совершена панихида по рабе Божией Марине — с благословения ныне покойного Патриарха Московского и всея Руси Алексия II и по ходатайству тогда диакона, а ныне протодиакона Андрея Кураева. Известный писатель и богослов высоко ценит творчество Марины Цветаевой и категорически не согласен с осуждающим отношением к ее личности и судьбе. Я за это очень уважаю А. Кураева.
Я думаю стоит разместить
Отвечая на Ваш вопрос, мне справки о персоналиях не нужны.
Всё-таки решил дать краткую биографическую информацию о каждой из упомянутых в тексте персон. Она будет доступна на страницах тегов, ссылки на которые находятся непосредственно под статьёй. Как только закончу, сообщу и здесь, в комментариях, и на странице Клуба в фейсбуке.